Утка — в монокле пруда —
будто дефект зрения — точка, точка
и вдруг — опять запятая, а потом — что за ерунда —
точка с запятой, двоеточие, дефис — очень
занятная пунктуация. И вот — сильный взмах,
тихий всплеск, шуршание оперения —
это полёт над поверхностью, это — акт
освоения космоса, где ты нынче первый.
Утка — в движениях текста —
изменчивый знак, начертанный лёгкой рукой,
свободной и от тяги к сомнительному прогрессу,
и от оружия предков, приносивших в лесу за рекой
жертвы богам —
теперь там лишь след сапога
набравший болотной воды.
Над лесом — сгущается дым
укромных торфяников в приступах пламени.
Два крыла — оставляют его позади,
отталкивают назад плавными
толчками воздуха, ощутимым воочию.
И тут пунктуация становится долгим, пристальным многоточием…
Из семечка — стебель,
кочующий по равнинам воздуха,
из глаза — слеза — что уже стерпит
то, что ты не стерпел, порезавшись острым,
из груди — выдох, выжатый кислород —
будто высушенное бельё на верёвке голоса,
из подъезда — народ —
чёрно-белые полосы —
череда клавиш,
на которых беглые пальцы
эмоций выдали фальшь,
но сыграли свои вариации…
Я сегодня Новый год встречаю
Вдалеке от комнаты своей.
Я себя не чувствую новей,
И скучаю… Как же я скучаю!..
А в кармане милые ключи,
И привычный запах различаю…
Ты налей мне кофе или чаю,
Сядь со мною рядом, помолчи…
Но опять бокалы наполняет
Этот славный парень Вальсингам,
И его встревоженным рукам
Старая гитара доверяет.
Птичий глаз наводят на меня:
Он запомнит нужное мгновенье, —
Чтобы дней соединились звенья,
Чтобы время двигалось звеня,
Как ключи… А где-то кот мяучит…
Вальсингам усталый не поет…
Я сегодня встретил Новый год.
Он меня чему-нибудь научит.
В автобусе, в «пробке» слагаешь стихи,
записываешь на стекле запотевшем,
но тут же стираешь и каешься: «Грешен!»,
прикидываешься немного глухим,
чтоб только не слышать, как шепчут вокруг,
как пальцами тычут и думают громко,
не чувствовать, что обозначилась кромка
листа, за которой нет букв, но есть звук,
и шепчешь, уйдя в диктофон с головой,
закрывшись руками от взглядов и шума:
«Я верю, что счёт мой покроет с лихвой
за кромкой листа подведённая сумма…».
Старики — уходят, ты — жуть как жив,
И годишься им в мотыльки.
За тобою стоптаны миражи,
А за ними — лишь башмаки.
Но они прошли через много драк
За возможность всерьёз молчать,
А тебе достанется штюрм-унд-дранг
С их плеча.
Трамвай проходит через частный сектор.
Дома, сараи, гаражи, подснежник.
Надежда Юрьевна в поношенной одежде
Стоит и смотрит далеко куда-то,
Туда, где рельсы огибают вечность.
Подснежник бледный, как апрельский вечер,
Что фонарём замечен и подсвечен,
Что фонарём как будто рассекречен,
Смущённо ёжится в проталине своей.
Надежда Юрьевна идёт, идёт куда-то,
Туда, где меркнет полоса заката.
Трамвай бежит за ней, звенит: «Прости! Прости!
Дай рядом быть с тобой в твоём пути,
Смотри, смотри, весна нас догоняет…»
Фонарь дрожит, почти что догорает.
Подснежник ёжится и головой кивает.
«Останься с нами, посмотри: весна!-
Кричат сараи, гаражи, дома.-
Надежда, Наденька, прости нас, умоляем!»
Надежда Юрьевна усталая, седая
Им говорит: «Весна идёт.
Давайте руки, встанем в хоровод.
Трамвай, звени, фонарь, свети, цвети, подснежник.
Встречать весну негоже без надежды».
Воскресным утром Арбат созерцает
Наталья Емельянова
Воскресным утром Арбат созерцает —
Ноябрь выплакан, птицы спят
На проводах, человек с гитарой
Идёт куда-то к себе, назад.
Воскресным утром в зелёной церкви
Тепло и свет восковых свечей,
Арбат задумчив и не кокетлив,
Арбат из окон и из дверей,
Закрытых наглухо тихим утром.
В зелёной церкви тепло и свет,
В густом тумане зелёный купол,
В зелёной куртке иссохший дед
Идёт куда-то в тоску Арбата.
Тепло и свет в бороде седой,
Идёт зачем-то в тоску Арбата
Зелёный дед, может быть, святой
Вдруг оказавшийся на Арбате
Воскресным утром в безмолвный час?
Пока мы спим на своих кроватях,
Зелёный дед, помолись о нас.
Рассвет, рассвет. Раз — и свет.
В застенчивом мае так рано светает,
Что кажется: ночи нет,
Что кажется: целый свет
Всех любит и всё прощает.
За лесом собака лает.
Рассвет её гладит рукой:
Не бойся, ведь я с тобой.
Рассвет, рассвет.
Майский жук — чёрный человек,
Майский жук — чёрный майский снег,
Ну а ночи как будто нет,
Будто нет этой чёрной ночи.
Ты качаешь в кроватке дочу,
И в тихом её дыхании
Ты чувствуешь: май же, май же…
Рассвет, рассвет.
Ты хочешь найти ответ,
Ты знаешь давно ответ.
А ночи действительно нет.
Рассвет тебя гладит рукою:
Не бойся, ведь я с тобою.
Ты жмёшься к его ладони,
Майский жук сел на подоконник,
Ты гладишь его рукой:
Не бойся: я здесь, с тобой.
Даже облаком, даже теперь
Я к тебе непременно приеду,
Потому что идут через Пермь
Все дороги, ведущие к свету.
Потому что хрустальная нить
Зажигается там, где опасно,
Потому что пускают звонить
С колокольни на Светлую Пасху.
Мой фонарик, театрик, вертеп,
Где усталому угол постелен,
Этот город окон и судеб
Вдоль мигающей Камы прострелен.
С зоопарком лицом на отель,
С дирижаблем, садящимся криво,
Город Молотов, город-коктейль
За восьмую секунду до взрыва.
Неделя — week, неделя — век,
Пока погода прояснится,
На шею ищут Том и Гек,
И Чук и Гек — на поясницу.
Учитель слеп, экзамен строг,
Покуда не ожгли — не ожил.
Крик просочился между строк,
Как яд, впитавшийся под кожу.
Пальто — на вырост, мир — на врост,
Вид из окна тяжел и плосок,
Но ты становишься на мост
Из разбегающихся досок.
Отчисление с истфака
Ты думал: «Руку бы сломать,
Но это ересь…»
Когорта шла в военкомат,
Как сельдь на нерест.
Забудь, чему тебя, легат,
Учила story;
Пылился, путался закат
В атласной шторе.
Еще в учебке ты не знал,
Что будет дальше,
Вас разослали, как журнал,
Как «Ридер Дайджест».
Там, на зубах, в дыму и тьме,
Хрустело лето;
И фотография в письме,
В блине берета…
И пара строчек, что жара
Страшней проказы,
Но будет 3-е брюмера,
Число приказа.
А мама 3-е — в киноварь,
И, маме вторя,
Горит на кухне календарь,
И в коридоре.
Фото: Юрий Баранов