Где, избавленный от эго,
Взял поэт кусочек неба,
Восхитился им при жизни
Брат его — другой поэт…
Братство скромных пострадавших,
Все в обмен на быть отдавших,
Нитью тянется меж павших
И идет на свет…
Среди равнин всё реже взгорья,
мне эта местность не нова,
беспечно зреют в подмозговье
провинциальные слова.
И мил мне, как резной наличник,
их тихоструйный перешёпт,
когда сижу я без наличных
и никуда не перешёл —
ни через Рубикон, не через
ребристый времени порог,
и чёртовы скрипят качели
(раскачиванье — не порок,
нет, лишь невинная забава
для одинокого ума).
Мне жаль, что раньше я взаправду
считал, что мир — это тюрьма.
Нет, мир — это свердловский дворик,
его обычен колорит.
Здесь пьет палёнку алкоголик
и с небесами говорит,
здесь по заведомым дорожкам
идут неведомо куда
сплошные люди. И нарочно —
висит. Не падает звезда.
Выбивая, как пыль из ковра,
исковерканный голос из горла,
я ничем не могу рисковать,
кроме речи, и это прискорбно.
Одинаково звук искажён
при грудной тишине и при оре,
и поэтому лезть на рожон
бесполезно уже априори.
Но пока пика звука остра,
между строчек не может остаться
языку посторонний экстракт
из бесстрастных и мёртвых абстракций.
И когда, как пожарный рукав,
размотается стих в разговоре,
я впадаю в него, как река в
голубое крахмальное море,
чтоб уже утонуть без обид
в этой мягкой и призрачной каше,
и помехами в горле рябит
неизвестный божественный кашель.
И никто с небес не следит за нами.
И дожди ночами впадают в лужи.
Временами плохо, но временами
Хорошо настолько, что лучше б хуже.
Регулярно врёшь себе в каждой фразе.
Это тоже бегство в каком-то роде.
Хочется работать на скотобазе,
То есть приобщаться к живой природе.
Но повсюду холодно и паршиво.
И дожди неделями. И хреново.
Потому и купишь в киоске пиво.
Самое дешёвое, честно слово.
Оставаться в статусе идиота
Нет ни сил, ни времени. В этой фазе
Даже и не высказать, как охота
Сдохнуть! И работать на скотобазе.
Бегать голышом по просторным залам,
Радовать зверюшек улыбкой Бога,
А потом уволиться со скандалом,
Потому что праздника стало много.
Стало много счастья. В таком экстазе
Заявить бы миру предельно прямо:
Хочется работать на скотобазе…
Господи, прости, помоги мне, мама.
Но дожди ночами ложатся в лужи.
А наутро всё повторится снова…
Потому что будет настолько хуже,
Что чего уж там, так и так хреново.
Это или танго в ритме вальса,
Или это сбои ритма в марше.
Не звучит. А кто бы сомневался,
Кроме капитана старой баржи.
Он глотает ром на фоне течи
Из почти разбитого стакана.
Он устал от бессистемной речи
Так же, как и речь от капитана.
Он поёт о чём-то до полудня,
Прожигает жизнь огромной лупой.
Он заткнул пробоину на судне
Самой глупой крысой. Самой глупой.
А потом — гавайский ром и сальса,
Папиросы, девочки в бикини…
Это плыло танго в ритме вальса
В пустоту на бесконечной льдине.
Ничего теперь уже не свято,
Кроме исковерканного танго.
Это реконструкция заката
Капитаном тысячного ранга.
Капитан молчал. А в патефоне
Музыка жила. Меридиана
Резко искривилась на ладони
После сорок третьего стакана.
Даже ватерлиния от жути
Гордо прогибалась подо всеми.
Ранг «последняя» любой минуте
Нехотя присваивало время.
Кружится на старом патефоне
Музыка, привыкшая к стакану,
Потому что жить на этом фоне
Нужно ей, но вряд ли капитану.
Вода, прозрачная от века, —
водою или паром выйдет.
Не жди от времени ответа:
оно тебя в упор не видит;
вода водою в воду канет —
такой исход для нас не нов,
и солнце прозвенит в стакане,
его заполнив до краёв.
Ты задыхаешься во взвеси
времен, упущенных, как поезд:
в известняке не слышно вести,
гул к нам доходит, успокоясь;
он оглушителен, как снег,
он мир являет белой голью —
из белизны многоугольной
в побеге явственен — побег;
и ветка убежит туда,
где мир пестрит, густой и цепкий,
где свет царит. И контур ветки,
гляди, исчезнет навсегда.
такие долгие долги
зимы ржаные утюги
ржаное дерево в обхвате
цепляет небо за крюки
и всё — казалось бы — хана
без хана или пахана
но нет — из ямы долговой
вперёд выносят головой
и вот смотрю: стекает масло
в киот луны крестообразно
и раскудрявая шпана
лысеет медленно. ужасно.
гуртом и ртом сквозит печаль
скользит как лунный ацетон.
от леонида ильича
отходит тетраграмматон.
а мне четыре, и ещё
орехов грецких скорлупа.
а он в ячейку помещён
и был поставлен на попа.
—
я истязаю пластилин —
леплю больного старика.
мне для вареньевых малин
температуру жмёт рука
на лбу.
кремлёвская звезда
глядит в закрытое окно.
гремят костями поезда.
трясётся шторное сукно.
6 июня состоялось открытие летнего сезона Пермского поэтического фестиваля. В плаванье по камской акватории отправился «Корабль поэтов» с участниками из Перми, Екатеринбурга и Челябинска. Во время трехчасовой теплоходной прогулки прошли поэтические чтения в сопровождении музыкального коллектива «Трамонтана».
Сосед зашился на два года,
и мы теперь спокойно спим.
Не слышим этого урода
и в ночь сквозь стекла не глядим
А там все так же ветер воет,
а там все тот же дождь идет,
и не известно что такое
чернильной радугой встает.
Варится в чайнике накипь с вином,
Незаконченный стих стонет.
Сердце обидели. Сердце моё
В коме, в коме, в коме.
И ни капельницы, ни массаж, ни молитвы
Мне и сердцу не помогли.
Музыкант приходил и играл для нас ритмы,
А художник принёс нам земли.
С сердцем мы вечерами молчали,
Хлопал дверцей на кухне буфет,
Мыши танго для нас танцевали
И стучал во все окна сосед.
Мы не думали, что ему нужно,
Он цветы каждый день приносил
И готовил для нас макароны,
И домой уползал без сил.
Летним вечером на перекрёстке
Замерцал бледно-розовый свет.
Сердце вздрогнуло и прошептало-
Это бред, это бред, это бред.
Это едет на жирной телеге
И разбрасывает рубли
Жёлтый доктор, исполненный неги.
Нас спасли. Нас спасли. Нас спасли.