Подоконник в годовалой пыли
И облупившейся краске.
Окно — отпечатки: здесь были
Когда-то
Чьи-то
Пальцы.
Здесь полно опустевших комнат:
Высох покинутый улей.
Мычит, и по спинам стульев
Всеобъемлющая
Тишина.
Не скрипеть уж теперь кроватям,
Форточке не скрипеть — уж хватит,
И сотни жизней
Комната
Лишена.
Духота — души на зияет
Черной дырой без конца и начал:
Здесь потихонечку умирает
Воздух, который любил причал.
Мне нужен священник,
Как деньги нужны бездомному.
Я убийца, похабник и пленник:
Плачусь по прошлому, темному, корыстному…
Мне парфюм не спаситель:
Я до ниточки пахну крысами.
Где же?
Где же спаситель мой?
Искупитель из меня неважный:
Словами — разменными монетами —
Жадно вымаливаю себе прощение.
Доктор!
Лечение мне назначьте:
Ванны, уколы, таблеток пачки.
Знаете, доктор,
Бессонницы нынче в моде:
Ночные прогулки, беседы о вечном и преходящем.
Доктор,
Приходите ко мне через годик —
Вот увидите, я попробую быть настоящей!
Доктор, я лечила себя стихами,
Толстовскими многотомниками —
Знаете, голоса в голове стихали,
Но потом
Гремели из всех радиоприемников.
Доктор,
Мне жизнь не в милость:
Я грешник, вор и убийца.
Вам такого не снилось,
И, наверное, не приснится.
Ах! Откройте форточку, доктор!
Дайте немножечко подышать!
Во мне, кажется, что-то сдохло…
И, кажется, это душа.
Прощай навек, нелепое житьё —
И снится мне у белого порога,
Что предстояло — то ушло в небытиё
По воле Бога…
Теперь так странен личный беспредел,
Я обрываю веточки корысти —
Пусть ствол стоит, который он радел,
И прорастут на нем другие листья.
Когда уж выбран путь,
Так странно наблюдать,
Как позади ломаются тропинки,
Когда по лезвию дошел до серединки,
То удивляешься нелепости житья…
Но прикоснувшись к тайне бытия,
Они по-прежнему беспомощны, как дети,
Российского свидетели житья,
Поэты…
И пусть к ним Муза прыгает в ладонь,
Но в двух мирах они пред ней невольны —
Она их больше, как мирская скорбь,
И ими бьет, как языком по колокольне…
У Феи-музы множество забот,
Но Питер Пен никак не вырастает,
И только Венди эту жизнь живет
И умирает…
Где, избавленный от эго,
Взял поэт кусочек неба,
Восхитился им при жизни
Брат его — другой поэт…
Братство скромных пострадавших,
Все в обмен на быть отдавших,
Нитью тянется меж павших
И идет на свет…
Среди равнин всё реже взгорья,
мне эта местность не нова,
беспечно зреют в подмозговье
провинциальные слова.
И мил мне, как резной наличник,
их тихоструйный перешёпт,
когда сижу я без наличных
и никуда не перешёл —
ни через Рубикон, не через
ребристый времени порог,
и чёртовы скрипят качели
(раскачиванье — не порок,
нет, лишь невинная забава
для одинокого ума).
Мне жаль, что раньше я взаправду
считал, что мир — это тюрьма.
Нет, мир — это свердловский дворик,
его обычен колорит.
Здесь пьет палёнку алкоголик
и с небесами говорит,
здесь по заведомым дорожкам
идут неведомо куда
сплошные люди. И нарочно —
висит. Не падает звезда.
Выбивая, как пыль из ковра,
исковерканный голос из горла,
я ничем не могу рисковать,
кроме речи, и это прискорбно.
Одинаково звук искажён
при грудной тишине и при оре,
и поэтому лезть на рожон
бесполезно уже априори.
Но пока пика звука остра,
между строчек не может остаться
языку посторонний экстракт
из бесстрастных и мёртвых абстракций.
И когда, как пожарный рукав,
размотается стих в разговоре,
я впадаю в него, как река в
голубое крахмальное море,
чтоб уже утонуть без обид
в этой мягкой и призрачной каше,
и помехами в горле рябит
неизвестный божественный кашель.
И никто с небес не следит за нами.
И дожди ночами впадают в лужи.
Временами плохо, но временами
Хорошо настолько, что лучше б хуже.
Регулярно врёшь себе в каждой фразе.
Это тоже бегство в каком-то роде.
Хочется работать на скотобазе,
То есть приобщаться к живой природе.
Но повсюду холодно и паршиво.
И дожди неделями. И хреново.
Потому и купишь в киоске пиво.
Самое дешёвое, честно слово.
Оставаться в статусе идиота
Нет ни сил, ни времени. В этой фазе
Даже и не высказать, как охота
Сдохнуть! И работать на скотобазе.
Бегать голышом по просторным залам,
Радовать зверюшек улыбкой Бога,
А потом уволиться со скандалом,
Потому что праздника стало много.
Стало много счастья. В таком экстазе
Заявить бы миру предельно прямо:
Хочется работать на скотобазе…
Господи, прости, помоги мне, мама.
Но дожди ночами ложатся в лужи.
А наутро всё повторится снова…
Потому что будет настолько хуже,
Что чего уж там, так и так хреново.
Это или танго в ритме вальса,
Или это сбои ритма в марше.
Не звучит. А кто бы сомневался,
Кроме капитана старой баржи.
Он глотает ром на фоне течи
Из почти разбитого стакана.
Он устал от бессистемной речи
Так же, как и речь от капитана.
Он поёт о чём-то до полудня,
Прожигает жизнь огромной лупой.
Он заткнул пробоину на судне
Самой глупой крысой. Самой глупой.
А потом — гавайский ром и сальса,
Папиросы, девочки в бикини…
Это плыло танго в ритме вальса
В пустоту на бесконечной льдине.
Ничего теперь уже не свято,
Кроме исковерканного танго.
Это реконструкция заката
Капитаном тысячного ранга.
Капитан молчал. А в патефоне
Музыка жила. Меридиана
Резко искривилась на ладони
После сорок третьего стакана.
Даже ватерлиния от жути
Гордо прогибалась подо всеми.
Ранг «последняя» любой минуте
Нехотя присваивало время.
Кружится на старом патефоне
Музыка, привыкшая к стакану,
Потому что жить на этом фоне
Нужно ей, но вряд ли капитану.
Вода, прозрачная от века, —
водою или паром выйдет.
Не жди от времени ответа:
оно тебя в упор не видит;
вода водою в воду канет —
такой исход для нас не нов,
и солнце прозвенит в стакане,
его заполнив до краёв.
Ты задыхаешься во взвеси
времен, упущенных, как поезд:
в известняке не слышно вести,
гул к нам доходит, успокоясь;
он оглушителен, как снег,
он мир являет белой голью —
из белизны многоугольной
в побеге явственен — побег;
и ветка убежит туда,
где мир пестрит, густой и цепкий,
где свет царит. И контур ветки,
гляди, исчезнет навсегда.
такие долгие долги
зимы ржаные утюги
ржаное дерево в обхвате
цепляет небо за крюки
и всё — казалось бы — хана
без хана или пахана
но нет — из ямы долговой
вперёд выносят головой
и вот смотрю: стекает масло
в киот луны крестообразно
и раскудрявая шпана
лысеет медленно. ужасно.
гуртом и ртом сквозит печаль
скользит как лунный ацетон.
от леонида ильича
отходит тетраграмматон.
а мне четыре, и ещё
орехов грецких скорлупа.
а он в ячейку помещён
и был поставлен на попа.
—
я истязаю пластилин —
леплю больного старика.
мне для вареньевых малин
температуру жмёт рука
на лбу.
кремлёвская звезда
глядит в закрытое окно.
гремят костями поезда.
трясётся шторное сукно.