Встреча с детьми в библиотеке им. Кузьмина соавторов детского проекта издательства «Clever» (Москва) «Котофизика» и «Котохимия».
«Час прозаиков». Алексей Сальников, лауреат премиии «Национальный бестселлер» (Екатеринбург) и Павел Селуков (Пермь). Тренды в современном нарративе.
Сегодня снег. Идет полгода.
Я тень по комнате пронес,
Ты обозналась: «Прохор Котов?»
Он плохо кончит, этот пес…
Под мышкой левой стих скребется,
Какой навзрыд, такой на вид.
Без спирта здесь не обойдется –
Рубцуй, вскрывай мой алфавит!
Ты – летописец, я – подписчик.
Ты по душе, я за душой.
Что, не дошла до церкви нынче?
Вот я до рюмочной дошел.
Затем к писателям подался:
Ламбадой женщин поражал.
Там даже глаз мой не валялся,
А ты пытаешь: «С кем лежал?!»
Ну, хочешь, встану на колени?!
Родная, что ты, встань с колен!
Кто любит, тот не околеет.
Неуловимый майский день
Стыдливо жмется у парадной
По горло в тесной белизне.
Сегодня праздник. Ты не рада?
Полгода снег. Полгода снег.
Нельзя попроще? Цен
Пониже, да абстракций
Поменьше. Нам бы цел-
Оваться без оваций,
Несчастный взять билет
И не оставить адрес.
– Постель берете? – Нет,
Постель уже взяла нас.
Тебе легко дышать на этом свете тесном.
Ты роза всех ветров в морях радиоволн.
Твой голос и глаза – от Бога по наследству;
Ты больше всех других похожа на него.
Не знал тебя, но ждал: мы связаны без связи.
Как тесен наш мирок, рассчитанный на всех!
Неловкое мое молчание – развязней
Красивого словца, не начатого с «эл».
И все же тишина – не лучшая из грамот;
Ты тихо мне поешь, и слуха не отвесть.
И самый тонкий звук качает купол храма
На-голубой-крови заброшенных небес…
Я думал, Бог на юг сбежал: уж не в аду ли
Искать Его, чтоб нас, охрипших, распевал?
Но вот твои глаза… и кто бы мог подумать!
Ну что тебе сказать: не крал, не убивал…
Как хочется тебя воспеть и обессмертить
Посредством хоть одной посредственной строки.
Но это суета. Твое живое сердце,
И голос, и глаза – все смерти вопреки.
Распевают малы пташки
Архангельски гласы,
Утешают младу душу
Те ли песни райски.
М.Кузьмин
Когда приглашения или посмертны
или втоптаны снегом,
не поет птица,
чьи перья податливым лезвием
из семени изнутри (пшеница)
клубья земли выскребают,
клубья огня, давясь языками,
и далее слабым шагом
полями, вихрями полыханий
по небу (свинцовая глыба-краюха)
сверяют с узорами птиц.
Как за огранкой рассеялись сны,
базарные слухи,
а также каждый шаг слева и справа —
шаг времени, след ваших отцов.
Синица на рудотканной изгороди,
рукотворной ли?
«Сплачетца мала птичка».
В домах азбука, гнутый конек,
ложка для светских приличий.
«Мелочно», — цветов умолчание рече,
крапленое стужей.
Прелый чай — часть эпиклезы.
То даль — наше вместилище —
подслеповато.
Азбука-палимпсест.
Речные глади сточены конкой, проломом,
желтой артелью следов,
желна рвёт воздух,
сплетения ивовых.
Сточены поименно предместья,
пригороды и околицы,
блесной истерзаны
в воды, двойники
в русские ночи.
Спешащие в небе свиться в
сочинении птиц: мы им или они,
подобия демонских званий,
статуи-росчерки,
селения паутины.
Что ветхие перья и кости
кочет поутру бросит
оклик-лепнину, где
неясная внутренность
славит солнце и тень.
Как дивен сей сад пустыннолюбной
Горькие солонцы проницаемы в чаще,
в Чаше камень-кремень
щедре или пустяшен,
камень-песок, винныя уксусы.
От рубленных телес-дресва и щепоти,
не во гробех в несытую землю
без домовища — спочивать.
Склевать, сможем сглотить
хлебную пыль, невинныя искусом,
уже и молчащие вновь, но тяжко
как подводная хлябь и пагубь,
без одежды славней и пищи сущей.
То не сад-цветник — весны оживанье.
Летит по небу ёжик
Без крыльев и колёс,
Не знает даже ветер,
Зачем его принёс.
Но вот внизу граница,
Граница на замке,
И чуткие радары
Проснулись вдалеке.
Советский истребитель
Взмывает в облака,
Чтоб ёжика ракетой
Достать издалека.
Но ёжик истребитель
На взлёте увидал
И галстук пионерский
На шею повязал:
Пилоты не допустят,
Чтоб ёжик был убит —
Он наш советский ёжик,
Пускай себе летит !
Опять зима (и сколько их ещё?).
Бегу, пока метелью не накрыло.
И, за спиной сложив в полете крылья,
ныряю меж обледенелых щёк
насупленных, приземистых лачуг,
укрывшихся у билдинга под мышкой.
И я к ним влез — не знаю, как уж вышло,-
но влез, они подвинулись чуть-чуть.
Там снег, как свежесобранный творог,
я в нём увяз практически по пояс.
И, словно после длительной попойки,
на льдину, что, прикинувшись двором,
дрейфует в русле Млечного пути,
я лёг в углу зелёного забора
и наблюдал, как все мои заботы
под фонарем кружат, как конфетти…
И так лежал я трезвый и без сна,
раскинув руки вдоль магнитных линий,
и чувствовал, как выбивает клинья
из бочки квазипамяти. Она —
дыханье, не успевшее застыть,
влекомое наверх воздушным шаром,
она процежена сквозь детский шарфик
и тлеет, как сигарные листы…
А меж домов протиснулся просвет,
он притащил с собой мельканье кадров:
«Толпа. Предновогодняя декада.
Огнями перепаханный проспект.
Движенье чёрных согнутых фигур.
Снег, бьющийся в витрины магазинов.
Вокзал в ночи, снующие дрезины…»
и — киноаппарата ровный гул.
Но взгляд мой не ушел туда, в толпу.
Мы нынче врозь почти на четверть такта.
Я лучше прослежу по звёздной карте:
куда они задвинули мой путь?
Я грёб руками, раздвигал веслом
огни домов и отблески созвездий,
и прочий мусор, плавающий в бездне,-
давнишних чьих-то образов и слов.
Меня, как лунный маятник, визжа
и скрежеща, раскачивает ветер.
…В меня попасть пытались снегом дети,
топчась на ржавой крыше гаража.
И, попадая метко дядьке в лоб,
детишки били радостно в ладоши.
Ну, а потом в лачугином окошке
с печальным звоном треснуло стекло.
Старуха, выйдя на остатках ног,
меня вплела в свою картину мира,
сказав беззлобно: «Ишь, нажрался, ирод!»
Потом фанерку вставила в окно.
Динамичность времён года, обескураженных сторон света.
Мои контрастнее щеки — я выжидаю лета
Того, что ничьё и мое по праву,
Где не наркотики или другие травы.
Друзья решительно рады зреть то ли рэпера, то ли поэта.
Мир тесный и ясный — не пасмурно,
Не до того, а до этого дело есть,
Есть варик встать и никогда не сесть
Дольше
Между Цепелом, Кенигсбергом и Польшей
Такой сумбур — очумелая разница,
Как между ротмансами трэпом и несуразицей,
Неизбежным будущим, амнезийной старостью
У друзей всегда будет че покурить и они бесконечно радуются, как я
Бывает обрадуюсь вкратце:
Красновишерск 2к18
На каком языке я с тобой говорю
На каком наречии отвечаю
Если пыль на наличниках неземная пыль
Если созвездия непривычны
глазу
Говорю я
Или умер уже давно
Сам механизм вещания
Или сквозь трафареты за персеидами
с вещами
вышел
Только кто-то остался блажить внизу
Исступленно ссылаться на рудименты
На каком языке я с тобой все еще говорю
Если ты продолжаешь слышать
Чуть менее четко но все еще ты
Как прежде меня
В пределах твоей головы персеиды
И я
Мы вернемся с вещами в кровать
Что ты продолжаешь качать для взрослого
И слышишь несуществующих
Но пыль на наличниках неземная пыль
Мой демон наелся
Мой бог не желает смерти
Скрежет архаики
Это ты говоришь со мной
Махаон о стекло разбивает тельце
привычно глазу
Молчи
Сначала мне было известно лишь то, что ты
Где-то сломала ветку, сирень упала.
Не так, как падает царство сарданапала,
Рушится дом или целый земной пустырь:
Четыре слона и мертвая черепаха.
Медленно, плавно падала ветка. Пахла?
Все, что хотелось узнать: ты успела вдохнуть
Смерть эту хрупкую? Жизнь из нее вдохнула?
Снят первый слой, первый кадр,
шепнула:» Та ну…» —
Будто бы утонула
(Одиночки идут по воде, а двоим — тонуть,
Делай что хочешь, марио, с мариулой).
Ветка сломалась, надломлен библейский тростник,
Мимо сирени — языческая тропинка.
Ночью цветы раскрываются средь трясин.
Ева теперь раскованно-многолика,
Бражником бьется, сумерки только трогай…
Слой номер два — это глина. А глина — Богу.
Кто еще может слепить
третий слой мифичный:
На новобрачных смотрят глаза яичниц,
Покуда ребенок сосиской в зрачок не тычет.
Это Вселенная гуру меняет на тичер,
Дождь распинает пакеты, в них ветер — стыл,
Слой чернозема в памяти смыт помалу.
Сначала мне было известно лишь то, что ты
Где-то сломала ветку, сирень упала.
Ой-вэй! Хабаровск, Амур, Енисей.
На сухой земле рассуждать легко!
Так совпало, поверь, Моисей,
что Еврейский АО тут недалеко.
Фараон пролетает на двуглавом Ра,
говорят, тормозить потопы он тоже горазд!
Это так же легко как продавать нефть и газ,
и выщипывать перья из немого орла.
Я средь этих лесов — местный Дед Мазай,
но с поправкой на имя — «взятый из воды».
И, прости, фараон, или ты не замай,
или перестань народ изводить!
Ведь понятно, даже, косноязычному, мне, —
то, что говорят, — истине не соответствует!
В этой стране быть одному на уме
слишком гибельно, когда страна бедствует.
Мне, по опыту ясно — разверзнуть воды
тут сложнее, как минимум, раз в десять!
Никуда людям отсюда не деться,
потому остаюсь, остаюсь с народом.
Но, поверь, фараон и вся фараонная братия, —
на сухой земле рассуждать легко.
Вместо вас спасаю людей на катере,
нараспев хрипя: «Лэт май пипл гоу»!