такие долгие долги
зимы ржаные утюги
ржаное дерево в обхвате
цепляет небо за крюки
и всё — казалось бы — хана
без хана или пахана
но нет — из ямы долговой
вперёд выносят головой
и вот смотрю: стекает масло
в киот луны крестообразно
и раскудрявая шпана
лысеет медленно. ужасно.
гуртом и ртом сквозит печаль
скользит как лунный ацетон.
от леонида ильича
отходит тетраграмматон.
а мне четыре, и ещё
орехов грецких скорлупа.
а он в ячейку помещён
и был поставлен на попа.
—
я истязаю пластилин —
леплю больного старика.
мне для вареньевых малин
температуру жмёт рука
на лбу.
кремлёвская звезда
глядит в закрытое окно.
гремят костями поезда.
трясётся шторное сукно.
6 июня состоялось открытие летнего сезона Пермского поэтического фестиваля. В плаванье по камской акватории отправился «Корабль поэтов» с участниками из Перми, Екатеринбурга и Челябинска. Во время трехчасовой теплоходной прогулки прошли поэтические чтения в сопровождении музыкального коллектива «Трамонтана».
Сосед зашился на два года,
и мы теперь спокойно спим.
Не слышим этого урода
и в ночь сквозь стекла не глядим
А там все так же ветер воет,
а там все тот же дождь идет,
и не известно что такое
чернильной радугой встает.
Варится в чайнике накипь с вином,
Незаконченный стих стонет.
Сердце обидели. Сердце моё
В коме, в коме, в коме.
И ни капельницы, ни массаж, ни молитвы
Мне и сердцу не помогли.
Музыкант приходил и играл для нас ритмы,
А художник принёс нам земли.
С сердцем мы вечерами молчали,
Хлопал дверцей на кухне буфет,
Мыши танго для нас танцевали
И стучал во все окна сосед.
Мы не думали, что ему нужно,
Он цветы каждый день приносил
И готовил для нас макароны,
И домой уползал без сил.
Летним вечером на перекрёстке
Замерцал бледно-розовый свет.
Сердце вздрогнуло и прошептало-
Это бред, это бред, это бред.
Это едет на жирной телеге
И разбрасывает рубли
Жёлтый доктор, исполненный неги.
Нас спасли. Нас спасли. Нас спасли.
Я принимаю все, хоть это очень грустно,
когда линкор не тот, и широта не та.
Так под водой висит куском желе медуза
и вдруг сливается с опорами моста.
К тому же, говорят, не так легко,
когда все одинаково красивы,
надежно разделить одним рывком
хороших сыновей от неродивых.
И, если ложь оправдана порой,
то отрицать любовь сродни убийству,
как видя звезды у себя над головой
на небе чистом.
Но кровь бежит петлями нас внутри,
в мозг принося туманные химеры.
И ты спешишь договориться в три
у Башни веры,
где встретиться затем, чтоб, кроме снов,
истолковать блевотные позывы,
чтоб, потянувшись к солнцу за окном
рукой нащупать заросли крапивы.
Дождь пролился. Улицы запружены.
Черный галеон плывет по Каме.
У меня сегодня обнаружили
опухоль, кишащую стихами.
Написали что-то в заключении,
говорили тихо на латыни.
«Ты не бойся, ты не исключение
и не… Ты не… Ты не… И ни… И ни…»
А потом спросили полушепотом:
«Помнишь, был поэт один, такой-то?»
«Помню, что болел он. Ну и что потом?»
«Ничего. Не встал с больничной койки.
Все нормально шло. Простая операция.
Пульс был в норме. Он пришел в сознанье.
И никто уже не волновался, но
вдруг пошли стихи его гортанью.
Мы пытались, как могли, но не было
средства остановки этой жути…
Понимаешь? Как бы ты не требовал —
знай, что мы лечить тебя не будем».
Дождь пролился. Улицы запружены.
Словоточит опухоль стихами.
Необъятный, но обезоруженный
черный галеон плывет по Каме.
Смотрю на фотографии, в которых
Случайный, как узор в калейдоскопе,
Цветов и форм застекленевший ворох,
На мой сентиментальный взгляд циклопий,
Содержит запах, музыку, подтекст,
Температуру тех времён и мест…
Всей широтой иного кругозора
Не охватить двумерного осколка,
Но – слушай, я подсказываю: шорох
Травы, в траве лежит заколка
Из пахнущих соломою волос;
И лето, словно поезд под откос,
Висит, когда над ближними холмами
Дорогу до реки вихрастый ветер
С пустыми перешёл колоколами –
И лишь двоих, не верящих примете,
И только тёплый инфракрасный свет
Не смог остановить… И в кадре нет
Меня. Но знай, что я стоял за кадром,
С надбровною дугою объектива,
И вглядывался в крошево заката,
Вращающееся неторопливо
В моей слепой глазнице, как в трубе.
В моей судьбе, как не в моей судьбе.
На церкви звонит колокол
На подиуме цокает каблук
И люди зачарованные
На этот звук идут.
Одни здесь верят в истину
Другие в кошелёк
А третии зачислены
Меж двух красивых ног
Вот снимет Таня туфельки
Пройдётся босиком
Вот синий лак… и трусики
Наверное под тон.
Имеет власть над смертными
Орнамент женских форм
Тела походкой ветреной
Стартуют из-за штор
Кидают взгляды удочки
Им подиум – алтарь
Стучит сердечко судорожно
Аминь и Кельвин Кляйн.
Мама, а на новый год я хочу оргию из человеческих тел
Я не буду скучать, мама, буду жить!
Идеалы подгнили, мама, и смысл отсырел,
А разврат ещё может добром послужить
В рёве порно, мама, мне слышится красота
И биенье сердце мальчика, что вчера влюбился
Расскажи мне сказку, мама, о том, как снабжаются
Проститутками новые принцы.
Не завидовать вредно, мама, а вредно мечтать
Нет души в этом теле, ищущем развлечений.
Хлеба, зрелищ и женщин штук пять
Попрошу под рождественской елью.
В субботу обещали снег,
А в девяносто третьем – счастье.
Я, вероятно, человек,
Что годен только на запчасти,
Запоминаю те лишь сны,
Их выдают мне по безналу,
В которых раздевалась ты
Или меня ты раздевала.
И, вероятно, я – сырьё
Для третьесортного мультфильма.
Да, обещает мне чутьё,
Что мы провалимся. И сильно
Я верю каждому из слов
Предвозвещений, предреканий
Шаманов с дальних островов.
Чтобы стереть воспоминанья
Необходимо лечь под нож.
А утром, может, будет счастье.
А если неудачно – что ж,
Я буду годен на запчасти.
Объявленье: «Продаются крылья».
Я куплю и махом от земли:
над мостом, над Камой, над Итилью…
Ну, куда там дальше, журавли?
Нет, я знаю, дальше – серой пылью:
«Продаются крылья к «жигулю»…».
Ну и ладно. Главное, что крылья.
Продаются крылья. Я куплю.